После любви - Страница 73

убила, убила, убила.

Отныне это слово вспыхивает в моем сознании бенгальским огнем; убила – р-раз, убила – два, убила – три! разноцветные шары сияют на елке моего грядущего признания, ничего прекраснее их нет. Огромные, покрытые белой глазурью, украшенные блестками и снежинками, – они мелодично постукивают, наблюдать за елкой, сверкающей шарами и бенгальским огнем, из угла моей камеры – сущее удовольствие. Еще приятнее мечтать о Рождестве, которое наступит сразу же после того, как вина будет признана. Список подарков, которые я жажду заполучить, составлен заранее:

– сигареты (любые, кроме «Lucky Strike»);

– долгий проход по улице, желательно – ранним вечером, когда краски особенно ярки, а предметы – особенно выпуклы. А еще можно завернуть на площадь и купить у открыточного вора несколько открыток, и купить сладкие орехи, и выпить кофе;

– долгое восхождение по лестнице (чтобы отвыкшие от нагрузок ноги пришли в себя и я почувствовала бы тяжесть в мышцах);

– долгая прогулка по смотровой площадке, желательно – при ветре, дующем с океана;

– хороший обед, а не та баланда, которой меня потчуют каждый день.

В признании вины есть свои – и совсем немаленькие – преимущества.

И мне больше не потребуется вносить новые бессмысленные слова в свой бессмысленный кроссворд.

Решено.

Я признаюсь сразу же, как только меня вызовут на очередной допрос. И мне даже не придется ломать голову над тем, каким мотивом я руководствовалась, перерезая бритвой горло Франсуа Пеллетье. Миляга-следователь все давно придумал за меня и даже смоделировал мое возможное прошлое, которое, как известно, может быть (может стать) каким угодно. И в нем найдется место сентябрю четырехлетней давности в компании с Фрэнки. Я не прочь записаться в любимые девушки Фрэнки или в брошенные девушки Фрэнки – что суть одно и то же, тем более что у меня есть печальный опыт превращения I'amour в le merde. Чувства к человеку, которого я любила (не Фрэнки), в какой-то момент поменяли знак; ничего, кроме иссушающей ненависти, я не испытывала. Вспышка длилась недолго, но я хорошо запомнила, как мне хотелось, чтобы Его не стало. Чтобы Он перестал существовать, тогда бы и мои мучения перестали существовать тоже. Я не думала об убийстве, нет. Но что произошло бы, окажись у меня в руках бритва?..

Он составил бы компанию Франсуа Пеллетье.

Я – не психопатка, я просто ни в чем не уверена. И я просто хочу вырваться из тюремной камеры – хотя бы ненадолго.

Особенно сейчас. Ночью. Когда стена мешает мне дышать. И я по-прежнему ничего – ничего! – не вижу в темноте. Может быть, поэтому маленький прямоугольник света, возникший там, где находится дверь, кажется мне ослепительно ярким. Померцав, он сразу же исчезает, после чего я слышу лязг открываемой двери.

Дурной знак.

Еще никогда ко мне не приходили ночью, следовательно – это дурной знак.

Я не вижу человека, стоящего в проеме, только его силуэт. Как будто вырезанный из плотного картона. Картонная рука поднимается и манит меня. Что бы это могло значить, черт возьми?.. Я все еще раздумываю, а рука становится нетерпеливее.

Нужно подойти – правильно ли я поняла?

Я все поняла правильно, это тот самый полицейский, который присутствовал на нашем с Домиником свидании, а потом передал мне сигаретную пачку с монетой. В нем нет ничего от щеголя-Шамсуддина, проходившего стажировку во Франции, и ничего от миляги-следователя, любителя метафор, сравнений и романов Франсуазы Саган. Он скорее бербер. С темной, почти черной кожей, с простоватым лицом, на котором застыло выражение испуга.

Беребер-полицейский прикладывает палец к губам, неужели мы – заговорщики?

Я киваю в ответ.

Тихо и быстро. Быстро и тихо.

Он почти бежит по узкому недлинному коридору, я едва поспеваю за ним. Остановившись у железной двери (прежде чем взяться за ее ручку), он снова оборачивается ко мне и снова прикладывает палец к губам. По лицу полицейского струится пот – бедняга!..

Все последующее происходит почти молниеносно, за дверью оказывается маленький предбанник и еще одна дверь – гораздо менее внушительная. И она снова ведет в коридор – он намного шире предыдущего, со стеклянной стеной в конце. Я проходила мимо нее неоднократно, там находится пост: восьмиметровая комнатка с пультом, несколькими мониторами и телефонным аппаратом времен войны за независимость 1926 года. Гул голосов идет из комнаты, так сразу и не определишь, сколько же человек разговаривает; только спустя несколько мгновений я понимаю, что эффект создается благодаря работающему телевизору.

До стеклянной стены мы не доходим.

Мой провожатый сворачивает налево, и мы снова попадаем в очередной коридор – третий по счету. В моем обычном маршруте он не предусмотрен.

– Сейчас вы выйдете во двор, мадам. – Голос полицейского подобен шелесту, так тихо он звучит. – Держитесь стены и все время оставайтесь в тени. Это будет несложно. Рядом с воротами – грузовик, он перекрывает обзор. Откроете калитку в воротах. Вот ключ.

В мои руки соскальзывает ключ, не такой многообещающий, как ключ, который извлек из рыбы Ясин, но намного более важный.

Это ключ к спасению.

– За воротами вас будут ждать.

– Спасибо!

Полицейскому не до благодарностей, он резко разворачивается, в три прыжка преодолевает десятиметровое пространство и скрывается за углом.

Я остаюсь одна – с ключом в потных руках, с бешено колотящимся сердцем; поверить в то, что сейчас, сию минуту, я совершаю побег, – невозможно.