После любви - Страница 106

106

«UNFORGETTABLE» Ната Кинг Коула – самая подходящая случаю мелодия; обстоятельства, при которых я услышала ее впервые, не так уж важны, теперь она звучит второй раз, специально для меня. Но определить, откуда идет звук весьма затруднительно, первое, что приходит в голову, – Zachary Breaux упражняется на саксофоне. Исполнение не слишком чистое, это ясно и через дверь, слава Чарли Паркера и Бенни Вебстера ему не грозит.

Так же, как веселенький розовый коврик не может принадлежать Мерседес, почти мифу. Я назвала бы его по-бабски смехотворным.

Сплошное недоразумение, что-то здесь не так.

Недоразумение выясняется, как только я ступаю на коврик: ощущения почти те же, что я испытала, стоя на склизких, заваленных мусором ступеньках лестницы, – и это не квартира двадцать семь, принадлежащая Мерседес Торрес.

28 SHIRLEY LOEB

Как же, как же, киношница Ширли!.. Вот кто отвоевал бы У куклы Барби экологически чистый палантин на сезонной распродаже!.. К жизнеутверждающему саксофону из квартиры напротив присоединяются жизнеутверждающие реплики из старого, возможно – черно-белого – кино, то ли с Одри, то ли с Кэтрин Хепберн, куда подевалась квартира двадцать семь?!

После 26 идет 28 – в этом доме полно странностей, в этом доме хорошая акустика, и мне ужасно хочется взглянуть на соседей Мерседес, завести с ними беседу о Мерседес, а заодно узнать, когда починят лифт, – возвращаться тем же путем, что и пришла, мне совсем не улыбается.

Вот только с кого начать – с саксофона или с Кэтрин-Одр и?

Саксофон кажется мне предпочтительнее – к тому же «UNFORGETTABLE» (в том варианте, в котором я его запомнила) подходит к концу.

Так и не найдя звонка, я стучу костяшками пальцев по крохе-саксофону – звук получается неожиданно громким, ясным, игнорировать его невозможно. Хорошо, что я успела вклиниться между «Unforgettable» и чем-то еще, такие горе-саксофонисты терзают свой инструмент с утра до вечера и, как правило, не слышат никого, кроме себя.

– Кто?

Голос за дверью почти бесплотен, представить его обладателя не так уж сложно: интроверт, белый мужчина средних лет, всю жизнь сожалевший, что он не афроамериканец и не застал в живых Надю Буланже, и что мизинец и безымянный палец его правой руки не парализованы, как у Джанго Рейнхардта. И что не он изобрел боп, би-боп, фанк и фьюжн, и что не он сочинил популярную инструментальную пьесу «Nuages» – голос упущенных возможностей.

– Кто?..

– Я бы хотела узнать…

– Здесь вы ничего не узнаете. Убирайтесь!

– Ваша соседка…

– Моя соседка – сумасшедшая! Разговор закончен.

Единственное, что удалось узнать: отношения между квартирами 26 и 28 далеки от идеала, или Zachary Breaux имел в виду Мерседес?

Вряд ли.

Я снова возвращаюсь к розовому коврику, но не успеваю ни постучать, ни позвонить: дверь распахивается сама, на смену интроверту приходит экстраверт – белая женщина средних лет. Вот кто никогда не будет сожалеть ни о би-бопе, ни о фьюжне, Надя Буланже сыграла в ящик сто лет назад? – какая приятная новость, а я сокрушалась, что она будет жить вечно!., кутикулы мизинца и безымянного пальца правой руки обрабатывать намного сложнее, чем кутикулы мизинца и безымянного пальца левой!., к инструментальным пьесам, особенно когда тебе м-м… за сорок, нужно относиться с опаской – они надевают грусть, а грусть навевает повышенную кислотность, а повышенная кислотность провоцирует изжогу, – при этом макияж белой женщины средних лет соответствует моде ранних пятидесятых, а слегка запущенная стрижка – моде поздних шестидесятых, на ней темно-бордовый шелковый халат с драконами и комнатные туфли, скроенные из того же материала, что и коврик. А в руке зажата банка с испанскими оливками без косточек.

– Вы из полиции? – совершенно неожиданно спрашивает женщина. Ширли. Одри. Кэтрин.

– Нет.

– Жаль.

– А что произошло?

– Давно пора урезонить этого хама. Это чудовище.

– Вашего соседа?

– Он сумасшедший. Может быть, у вас есть знакомые, которые работают в полиции?

– Нет.

– Жаль. Он убил Сайруса.

– Кто это – Сайрус?

– Мой кот. Иногда я выпускаю его погулять по площадке. Он пропал три дня назад, а до этого сидел у двери этого сумасшедшего. И я подозреваю, что он заманил Сайруса к себе, убил и съел.

– По-моему, вы преувеличиваете.

– Нисколько. От того, кто целыми днями дует в проклятую дудку, можно ожидать чего угодно. Жаль, что вы не из полиции.

– Я ищу квартиру двадцать семь.

Фраза, произнесенная мной, производит странное впечатление на женщину. Ее правая бровь приподнимается (совсем как у Одри), а левая подтягивается к переносице (совсем как у Кэтрин).

– Вы собираетесь там жить? – спрашивает она.

– Нет. Я пришла навестить… э-э… подругу. Молодую женщину. Она живет в квартире двадцать семь.

– Какую из них?

– В смысле?

– Там их несколько. И все молодые. На любой вкус. Есть брюнетка, блондинка и даже рыжая.

Она совершенно непроизвольно касается своих – рыжих (совсем как у Ширли) – волос. И достает из банки оливку. И отправляет ее в рот. Еще не прожевав толком, она отрывается от дверного косяка и ступает на коврик, заметно потеснив меня: теперь мы стоим друг против друга, очень близко. Так близко, что я явственно вижу глубокие морщины под глазами женщины и печальные складки у рта, только что поглотившего оливку, – ни Одри, ни Кэтрин не позволили бы себе таких морщин.

Даже в старости.

А Ширли… Ширли не позволила бы себе таких волос – безжизненных, как пакля, с темными, плохо прокрашенными корнями.

106