После любви - Страница 101

101

С моей точки зрения картина мира выглядит именно так.

Но я вполне допускаю, что у Алекса может совсем иная точка зрения. И если он наконец-то даст Слободану именно ту работу, которой так добивается неугомонный серб, – не исключено, что эта точка запляшет в центре моего лба.

Как проекция лазерного прицела.

«Если я со ста шагов попадаю в монету, то в чью-то голову попаду наверняка». В чью-то голову, ха-ха!..

В мою, в мою, в мою.

Мне до тошноты хочется выбраться из проклятого красного «Рено», так почему я не прошу Слободана остановиться? Он бы не смог, не посмел отказать Мерседес. Единственная причина – Алекса нет в Этом городе. И когда он вернется – неизвестно, а значит, кем бы я ни была – русской Сашей или испанкой Мерседес, стоит взять себя в руки. В ближайший час или полчаса, или двадцать минут, или десять минут (я не знаю, сколько времени займет поездка до моста Бир-Хаким, я впервые услышала это название от Слободана) – мне ничего не угрожает. И, в конце концов, я оказалась в Париже не просто так, осмотр достопримечательностей и экскурсии по историческому центру в мои планы не входят. Я – бежала от обвинений в убийстве, которого не совершала, но в котором просматривается и след Алекса Гринблата. Если быть объективной, если быть честной до конца. И я имею право спросить, почему он заставил меня взять в руки чертову бритву, а сам даже не прикоснулся к ней.

Это по меньшей мере странно, мой марокканский следователь так прямо и сказал.

Но напрямую задавать вопросы Алексу я еще не готова. Слободан – дело другое.

– У вас прекрасный медальон, Слободан.

– Какой?

– Вот этот. – Я указываю пальцем на узкий прямоугольный брусок, болтающийся на черном шнурке. – С иероглифами. Он серебряный?

– Да.

– А иероглифы? Что они означают?

– Пожелание счастья.

– Оригинальная вещица.

– Ее отлил мой брат. Он ведь был еще и ювелиром. Занимался этим для души. Так же, как и картинами. У него было много идей. Много заготовок – из золота, из серебра. Но ничего не сохранилось, кроме этого медальона.

– Почему?

– Мастерскую разграбили. Боснийские твари. Я достал нескольких из отцовского ружья, но патронов было слишком мало. Вам правда понравился медальон?

– Он не может не нравиться.

– Тогда держите.

Бросив руль на скорости в запрещенные семьдесят километров, Слободан стягивает с себя медальон и надевает его мне на шею. Пальцы юноши горячи, как угли, а серебряный брусок, напротив, прохладен. Сходные ощущения от прикосновения металла я испытала не так давно – когда на моих запястьях щелкнули наручники, а один из представителей марокканской gendarmerie зачитал мне права.

– Боюсь, я не могу принять ваш подарок, Слободан…

– Почему?

– Это же память о брате.

– Мерседес сентиментальна?

– Нет, но…

– Пустяки. Поверьте, случаются ситуации, когда от памяти хочется отделаться. И чем скорее, тем лучше.

– Вы правы. – Впервые я смотрю на Слободана если не с симпатией, то с глубоким пониманием.

– Пожелание счастья. Мерседес! Пожелание счастья! – Слободан жмет на клаксон и (прямо на середине перекрестка) ударяет по газам.

Кажется, я совершила непростительную глупость, когда позволила психопату набросить на себя удавку – именно так это и выглядит, именно этого я и жду: черный шнурок легко стянуть под горлом, кожа посинеет, и через три-пять секунд наступит асфиксия.

– Пожелание счастья, Мерседес. – Синие сербские глаза становятся совсем прозрачными, а в сербском голосе явственно слышатся интимные нотки.

– С этим у меня все в порядке.

– У меня тоже. Я счастлив, что познакомился с вами, Мерседес.

Я совершила непростительную глупость много раньше – когда согласилась на встречу со Слободаном, теперь он от меня не отстанет.

О семидесяти километрах можно забыть, мы движемся едва ли на тридцати: из-за плотного движения мост Бир-Хаким все откладывается и откладывается. Слободан использует это обстоятельство на полную катушку: я уже успела прослушать курс лекций о ювелирном деле, которым занимался его брат, и о том, что обрабатывать серебро намного сложнее, чем золото, и о том, что сам Слободан никогда не стремился подражать старшему брату, в число его кумиров Душан не входил.

Философичный мямля, я была права.

Что же касается смерти Душана – подлинной или мнимой, – Слободан не верит в нее до сих пор. Не потому, что этого не могло случиться в принципе, нет. Просто смерть никогда бы не заинтересовалась такой блеклой персоной, как Душан Вукотич, а если бы он (по недоразумению) вдруг попался – его бы сняли с крючка как не заслуживающую внимания рыбную мелочь и отправили обратно в воду, подобный улов не делает чести никому.

Смерти тем более.

Душан с багажом из пятнадцати подготовленных Алексом картин сел в поезд в Сараеве, чтобы выйти в словенской Любляне и уже оттуда лететь самолетом во Францию, почему был выбран кружной путь – неизвестно до сих пор. К тому же Душан так и не прошел его до конца, вместо словенской Любляны случился хорватский Сплит – направление почти противоположное заданному, Душан развернулся на девяносто градусов. Это не в характере Душана, а его торопливый звонок из Сплита ничего не объяснил: планы изменились, братишка… я отправляюсь в Италию, пробуду там какое-то время, нет, ничего особенного не случилось, просто неожиданно возник покупатель на картины… ему нравится то, что я делаю, и он предлагает сумму гораздо большую, чем предложил господин Гринблат… позвоню, как только доберусь до места, а если объявится Алекс – передай ему… нет, не нужно ничего передавать, я сам свяжусь с ним и все объясню.

101